Самолеты синдиката стали привычной приметой времени. Они имели свободный доступ во все европейские страны, и однажды Мило Миндербиндер заключил двойной контракт: с американским командованием — о бомбардировке шоссейного моста у Орвието, а с германским — о его зенитной защите против налета. Кроме возмещения расходов на бомбардировку и защиту он должен был получить за услуги шесть процентов от этой суммы с каждой стороны, а от германского командования еще и по тысяче долларов за каждый сбитый американский самолет. Победа в сделке, как указывал Мило, досталась частному предпринимательству, потому что враждующие армии со всем их снаряжением и оборудованием были государственными. Синдикат не истратил на это предприятие ни гроша, а заработал кучу денег — всего лишь двойным росчерком пера гениального Мило при подписании контрактов, — потому что воюющие клиенты обладали достаточными ресурсами и нетерпением, чтобы броситься в бой, не дожидаясь вмешательства подрядчика.
Условия договора были обоюдочестными. С одной стороны, самолеты Мило могли беспрепятственно летать куда угодно, так что пробраться к мосту, не возбудив никаких подозрений у немецких зенитчиков, им ничего не стоило; а с другой стороны, Мило прекрасно знал о своем внезапном налете, и немецким зенитчикам ничего не стоило вовремя открыть убийственный прицельный огонь. Условия договора оказались идеальными для всех, кроме мертвеца из палатки Йоссариана, которого убили над Орвието еще до зачисления в полк.
— Не убивал я его! — с глубоким чувством собственной правоты отвергал Мило Миндербиндер злобные нападки Йоссариана. — Говорю тебе, меня там даже не было в тот день. Что ж я, по-твоему, палил из немецкой зенитки в собственные самолеты?
— Но ведь организовал-то все это ты! — не унимался Йоссариан, пробираясь вместе с Мило по узкой тропинке мимо застывших в бархатистой тьме машин автопарка к полевому кинотеатру под открытым небом.
— Да при чем тут я? — гневно возражал Мило, с тонким присвистом втягивая своим бледным подергивающимся носом черную тьму. — Ведь немцы стали бы защищать этот мост, а мы постарались бы его разбомбить совершенно независимо от моего участия, верно? Ну, и я просто увидел прекрасную возможность получить прибыль — и получил ее. Так что тут плохого?
— Что тут плохого? Пойми, Мило, он был убит — погиб, не успев распаковать свои пожитки!
— Так я-то его не убивал!
— Ты получил за это тысячу долларов.
— А убивать не убивал. Повторяю тебе, меня там даже не было. Я был в Барселоне — покупал оливковое масло и потрошеные сардины без костей, у меня до сих пор сохранились накладные, чтобы это доказать. Не говоря уж о том, что тысячу долларов заплатили синдикату, а не мне, и каждый получил свою долю — в том числе и ты. — Мило со страстной искренностью взывал к Йоссариану: — Пойми, Йоссариан, войну начал не я, что бы ни трепал этот авантюрист Уинтергрин. Я просто пытаюсь ввести ее в деловое русло. Ну что тут плохого? Тысяча долларов, знаешь ли, приличная плата за сбитый бомбардировщик с экипажем. Если немцы согласятся платить мне по тысяче долларов за каждый сбитый самолет, то почему я должен от этого отказываться?
— Потому что ты вступаешь в сделку с врагом, вот почему. Неужели тебе не понятно, что идет война? А на войне убивают. Глянь же ты, ради бога, чуть дальше своего носа!
— Тут как ни гляди, а немцы — наши торговые партнеры, Йоссариан, — с усталой снисходительностью покачав головой, откликнулся Мило. — Да-да, я прекрасно знаю, что ты мне начнешь сейчас петь. Правильно, мы ведем с ними войну. Но они, кроме всего прочего, пайщики синдиката, и я обязан защищать их законные интересы. Возможно, они начали эту войну и убивают миллионы людей — а по счетам платят куда аккуратней, чем многие наши союзники. Неужели тебе не понятно, что я должен выполнять свои священные обязанности по договорам с Германией? Неужели ты не можешь посмотреть на это с моей точки зрения?
— Не могу, — свирепо отрезал Йоссариан.
Мило был уязвлен до глубины души и даже не пытался скрыть оскорбленных чувств. Душная лунная ночь кишела мошкарой, москитами и мотыльками. Внезапно Мило патетически вскинул руку и указал ею на киноплощадку, где молочно-белый, с пляшущими пылинками конусообразный луч из проектора ярко высветил гипнотически застывших людей, вперившихся взглядами в серебристый экран. Глаза у Мило влажно поблескивали чистосердечной обидой, а безыскусное, открытое лицо матово лоснилось от пота и репеллента.
К чему? А вот к этому
Journal information